ДЛЯ ШАРМАНКИ
Кирпичная церковь открыта всегда.
Для воздуха нету границ.
В песчаной кастрюле бормочет вода:
Похлебку готовят для птиц.
И море, и воздух, и церковь, и ад,
Моим воспаленьем полны,
Немеют тобой, о тебе говорят,
Рисуют зловещие сны.
Быть может, мой слух невозможно ослаб
Иль зренье затихло навек,
Но слышу лишь шепот шелковистых лап.
Но вижу испачканный снег.
И сердце мое, как печатный станок,
За усики буквы ведет.
И память моя - золотистый вьюнок, -
Обнявшись с забвеньем, растет.
Кто любит, не знает, как можно любить.
Кто ищет тепла, пусть горит.
Темнеет твой волос - свинцовая нить,
Тускнеет в глазах лазурит.
Ты жизнь покидаешь, как летний чертог
Король покидает зимой.
Ты пьешь меня, словно последний глоток.
Но хватит, возлюбленный мой.ПОДСТРОЧНИК
Тело таксы - рука перезрелой гризетки,
Стянутая лоснящимся шелком.
Хвост таксы - это шнурок звонка,
За который нужно тянуть, приходя,
Ручка двери, которую нужно толкать.
Хитрая морда в морщинках и складках.
Стерильный запах дыма. Осеннее кладбище.
Весеннее кладбище. Демисезонное кладбище.
Однажды ночью я вышла из дачного домика.
Все спали. На мне был кожаный старый пиджак.
Как положено в мае: небо утыкано звездами.
Звезды стремительно отлипают и падают.
Но желанье всегда наготове.
Лишь для тебя нет у меня желаний.
И для меня нет у тебя желаний...
Мы знаем друг друга достаточно,
Чтобы спать вместе, есть вместе,
Вместе изойти равнодушием.
Где мне купить столько тебя,
Где мне прижить столько тебя,
Чтобы смириться со всем, что мне предлагают взамен?
Однажды ночью я проснулась на раскладушке
После очередного псевдосовокупленья с тобой.
Стены в цветочек. Гниль отсыревшей весны.
Все спали. Неба не было видно.
Недосягаемый, ты заменял меня другой.
Хитрая такса, которую я поила горькой настойкой,
Лизала мой рот и вовремя удалялась.
Слишком много нот, Амадей.
Слишком много слов, Амадей.
Слишком много Амадея, Амадей.
* * *
Месть любви в ее непостоянстве.
Тяжесть дружбы в вечности ее.
Детство всех религий в христианстве.
Точность заблуждений о пространстве
В том, что тайну знает воронье.
Я сегодня вывихнула руку,
И, от боли морщась и борясь
С болью, благодатную разлуку
Я в лечебную перерождаю грязь.
Будто счастье в том, что не закрою
Глаз твоих своею темнотой.
Будто раны зарастут корою
Пряно-твердой, благостно-простой.
Будто смысл ошибок и лишений
Нам был дан, как равным средь богов:
Никогда не принимать решений,
Никогда не склеивать слогов.
* * *
Боюсь умереть не такою, какой меня знал.
Не пухлою девочкой, но зазеркальною панной.
Боюсь перестать быть неловкой и жалко-желанной,
Стать скользкой и шумною, как императорский бал.
Боюсь пережить, а потом изменить. Но тебе ль?
Себе недоступной, себе, извращенной годами.
Искать тебя взглядом, а видеть повсюду метель
И матовый снег, испещренный твоими следами.
ВАРВАРСКИЙ ОРГ'АН
В кладбищенской церкви в глубоком гробу,
Где сумрак лежит голубой.
Архангел к губам прижимает трубу.
Вы слышали? Это отбой.
Мне Диззи Гиллеспи подобных судов,
Разрытых могил нипочем.
Безусый священник и сам не готов
Стать прахом, негодным ключом,
Что парк отпирает у ржавых камней,
Цепляясь за прутья оград,
Стать братом других замусоленных дней,
Смешных, как напыщенный мат.
И всё-то скажи вам о глупой беде,
Колготки в крови намочи.
Напрасно доверилась этой звезде -
Двоюродной тетке свечи.
Мне смерть нипочем, потому что она
Из жизни всё время видна.
Так в музыку вставлена тишина,
И море - в оправу мучнистого дна.
Всё хуже, когда я одна.
Когда между всем и ничем. Поперек
Мертвец продирает глаза.
Он первым меня на растленье обрек.
Но где ты шуршишь, стрекоза?
* * *
Никому ты не нужна, милая моя,
Потому что здесь никто никому... Вот-вот
Заведу себе крота или муравья,
Пусть хоть кто-нибудь со мной мается, живет.
Не умеющий читать дорог мне вдвойне:
Он не будет ослеплен колдовством моим.
Он не влюбится в меня, не поверит мне,
Он возьмет меня, как сон, как осенний дым.
Лишь чернильное пятно на губах его
И напомнит тем, кто был близок и далек,
Что растаяло давно это колдовство,
Что заклятия никто повторить не смог.
* * *
Ничего не изменится. Буду снотворное пить.
На соленую шею нанизаны зерна граната.
Чтобы не было скучно, тебя попытаюсь любить.
Из серебряных кранов h-moll'ная льется соната.
Утонуть в этом озере или тебя утопить.
Если грех неугоден тебе, я стыжусь его. Но
Это слабым угодно и сильными заведено:
То, что в краску вгоняло Адама, мерещится нам,
Как жестокий погонщик медлительным мягким слонам.
Вифлеемской звезды зажигалкой торчит огонек,
Словно высшая сила сжигает свои дневники,
Снисходительно глядя на сломанный ржавый конек,
Оставляющий шрамы зазубрин на гладкой черте.
Дети снова свободны. Ты вовремя кончил урок.
Неуклюжие буквы стираешь с прозрачной доски.
Но свобода не та, и самые буквы не те.
Словно в жмурки играем, и мне завязали глаза.
Я иду на дыханье, на скрип невесомой воды.
Раздавали по кругу: две дамы, четыре туза.
Ты недавно здесь был. Потому что остались следы.
* * *
Говори. Сквозь занавес голоса не пойму,
На какой струне тлен обратится в плоть.
Воровская отмычка, слюнявое "почему".
Почему с нами ласков дьявол, необуздан господь?
Прикрывает веко серп твоего зрачка -
Неприступный замок голубиных широт.
Словно звезды в месяце, в животе у стручка
Зреют горошины. Не переходят вброд
То, от чего немеют, не умея назвать,
То, чего не имеют. Вырождается знать.
Сердце - круглая мина. Ты наступишь сейчас!
Никакая причина невозможна для нас:
Это правнучки Яго хоровод завели
Или пламя рейхстага затихает вдали.
* * *
Время молозива. В царстве болезненной флоры
Пан выдувает из флейты тоскливые ноты.
Феб, проезжая по местности этой, услышал и замер.
Он оскорбился таким безыскусным напевом,
Он удивился таким безнадежным мотивам.
Сразу душа Аполлона подернулась пепельным гневом,
Стало сердце его завистливым и молчаливым.
Нету прощенья знающему спасенье
От бесталанной веры, от зачерствелой доли,
От разрыванья с мясом, от заплыванья салом.
Нету признанья выходцу из неволи -
Место ему в каморке под пьедесталом.
Четвертовали Пана. Заживо сняли кожу.
Рожки его сожгли. Золу смешали с мочою.
Феб записал в дневнике: "Ничего я не уничтожу,
Уничтожив творца. Только еще визгливей будет толпа.
Только еще напрасней будут сомненья.
А продолженье будет еще безбожней.
Нужно сменить парик.
Нужно выучить ударенья
В непонятных названьях.
Нужно быть заботливей и осторожней".
* * *
На дальней поляне, зеленой, как внутренность киви,
Где гладят тропу
Подорожника пики и черви,
Лежат на земле
Одуванчиков горькие гири
И толстая жаба с незримою птицей во чреве.
Безликое небо бомбит эту землю жуками.
Пытает ее красотою крапивниц и школьниц,
Что жарко пестреют разорванными рюкзаками.
Их волосы спутаны. Так в сундуке у колдуньи,
Где рыжая шерсть непременно мешается с белой.
Их губы - стеклянные розовые петуньи,
И бродит их запах, как листья, неясный и прелый.
Пропитан паучьей слезою, укропом и салом,
Но мокрою розой и утренним снегом разбавлен.
А тот, кто тоскует о многом, нуждается в малом:
Проснуться в одной из закрытых девических спален.
Есть разные вещи. Я знаю. Но многие схожи.
Любовь и Война, и дороги Туда и Обратно.
Распорки поэзии. Деньги. Масонские ложи.
Все это не радует руку. Все это смешно и невнятно.
Есть разные люди. Я знаю. Различны их средства
Себя холостить, упираться, цепляться за двери.
Есть вечная старость. Но есть безответное детство.
И чужды ему разговоры о долге и вере.
Нет долга превыше, чем счастье в улыбке другого.
Нет веры пристойней, чем сон, наступающий после.
Распорки поэзии? Словом становится слово,
Когда обретает лицо и теряет склоненья и воздух.
Языческий мир, где ничто не доверится Свету,
Где дошлый репейник цепляет широкую юбку.
В каком из учебников вычитал эту примету?
Где я проходила, увидишь змею и голубку.
* * *
Безнадежность в самой безнадежности, а не в тебе.
В сочетании слов как в латинском названии яда.
Если вы не желаете противоречить судьбе,
Чтобы справиться с вами, ей времени даже не надо.
Я любуюсь тобой. И могу ли подумать, что... вот,
Смерть ласкает тебя и приказы тебе отдает.
Ее тлеющий веер дрожит пред твоими глазами.
Сколько ж походя Всадник Войны близнецов наплодил?
Их железной душой и железным умом наградил,
А железные тени себе отрастили вы сами.
Вновь нарциссов стада разбрелись по раскосым лугам.
Безголосые кличи расселись по длинным рогам,
Чтобы их егеря подтолкнули пустыми губами.
Только то бесконечно, чего недостоин конец.
Запиши эту пошлость на память. А где твой отец?
Говорят, что ушел в залетейскую глушь. За грибами.